Евангелические коды личности и прозы Евгена Аксарина

Евген Аксарин. Длительное свидание. Повести, рассказы. –
Врадиевка: Издатель Коваленко А. Г. – 2015,  396 с.

«Кто тут что поймет?.. Господи, если Ты есть, смотри: сидит мужик, здоровый, довольством лоснится, но никогда в поте лица не ел хлеб свой, и, видать, не способен, – в поте лица. А хлеб у него есть. И кроме хлеба, еще и сало.

И стоит рядом пацан – и не пацан уж вовсе. Успел намаяться, повкалывать в подземелье за двоих, начитаться успел, чтоб жизнь прожить от Ноя до Брежнева, и любовь невостребованную выносить. И остался как перст. Ни с чем».

(Евген Аксарин. Длительное свидание. Сто первый километр, или Послесловие к изящной словесности. – стр 322)

Удивительная личность Евген Аксарин!

Ни в какие стереотипы не укладывается: сын сибирского татарина и украинки, он, по диплому русский филолог, глубоко знает также и украинский, украинскую литературу и культуру. И хотя основные свои вещи написал на блестящем, одухотворенном русском, по жизни – последовательный патриот Украины, в которой родился, учился, мужал да и… с лихвой лиха хлебнул. А живет-гражданствует вот уже полтора десятилетия в Эстонии, в которую, по собственному признанию, влюбляется все больше. А страничку на фейсбуке ведет ностальгически по-украински… А познания в мировой культуре, в классической филологии демонстрирует не просто профессиональные, но – скажем так – общегуманистической синтетичности. Одно слово: упаси Господь Бог каких-нибудь закамуфляженных «вежливых» недочеловечков начинать кампанию в поисках Евгена для защиты его «русскоязычности», его «ощущения своей русскости»!

«С лихвой лиха хлебнул» – в данном случае звучит как поверхностный штамп. Впечатление таково, что судьбе и высшим силам угодно было избрать в его лице некий пример для испытания человека: не сломается ли? не ожесточится ли? не упадет ли в трясину примитивной антиукраинской пропаганды, а там, чего доброго, и вообще – мизантропии? Три только факта достаточно привести. Факт первый: отец, мирный бухгалтер, погибает еще до рождения Евгена, притом погибает вместе с двумя старшими близняшками на руках, выскочив из хаты, в которой засели энкаведисты, и которую окружили бойцы украинской повстанческой армии; официальная версия – «от рук «бандеровцев», по воспоминаниям матери – был расстрелян в спину. Факт второй: мать, беременная Евгеном, убегая от «послевоенной войны» в западной Украине на Украину восточную, цепляется за подножку вагона, попадает под колеса поезда, в результате чего остается без ног. Факт третий: самого Евгена уже в зрелом возрасте, успевшего к тому времени «подискутировать» с всесильным КГБ (первая такая «дискуссия» закончилась исключением со второго курса Одесского университета), по навету обвиняют в причастности к убийству сослуживца, осуждают на 10 лет строгого режима.

Ничуть не преувеличу, если скажу, что в нашем поколении университетских литстудийцев, да и среди «всей Одессы» литературного молодняка второй половины 60-х, Евген блистал едва ли не ярче всех: выразительная внешность, острый взгляд, эрудиция, хорошее авторское интонирование стихов, почти одинаковое добротного уровня владение как русской, так украинской просодией, причем то, на каком языке тема воплотится, зависело от звучания и ритмичности ключевой синтагмы. К примеру, посвящение Пушкину не могло не написаться на украинском: все решила размеренность зачина: «Ой дэ вона, та алебарда, щоб тышу проризаты вмыть…» («вмыть» – т. е. мгновенно). Ко всему этому добавлялась неуступчивость в спорах, дискуссиях… Порой – до хрипоты, нередко – когда налицо была неискренность или несправедливость оппонента – до легкого заикания. «Патологически обостренное чувство справедливости» – напишет несколько лет спустя следователь КГБ о своем подследственном – великом украинском поэте и диссиденте Василе Стусе. Оксиморонной «манией справедливости» пометит одного из своих любимых героев – кинооператора Танченко в романе 1970-го года «Циклон» – Олесь Гончар. Читая и то, и другое определение, я – может быть, несколько субъективно – вспоминал то Женькино легкое заикание…

… Сегодня у кого-то из нас, тогдашних студийцев да активистов «Кружка новеллистики», руководимого незабвенным литературоведческим и моральным авторитетом Василем Васильевичем Фащенко, двузначная цифра изданий, у Евгена – первая книжка. Пока что единственная. Зато – и единственная в своем роде, во всяком случае – в контексте последнего десятилетия. Автор предисловия к ней квалифицированный филолог Н. Волкова ничуть не преувеличивает, соотнося «Длительное свидание» с известными рекомендательными списками обязательной лектуры и предлагая свой весомый критериальный аргумент: «Я бы ее настоятельно рекомендовала тем, кто хочет мыслить шире».

На первый взгляд, в таком утверждении заложен некий парадокс: мыслить шире учит книжка, тематический горизонт почти всех одиннадцати вещей которой, сужен до пословицы «От сумы да от тюрьмы не зарекайся» и превалирующий сочными картинами быта-бытия зоны, после зоны, в преддверии зоны…

Метасюжет, объединяющий фактически все рассказы воедино, очень точно может быть выражен сюжетом и названием одного из них: «И к злодеям причтён». Ибо причтены наяву почти все, от чьего лица ведется повествование: одного оговаривает колаборант-доносчик, другого подставляют гэбэшники, третьего шикарная проститутка в сговоре с милицией подводит к статье «изнасилование», четвертого, твердо решившего начать честную жизнь, пытается использовать в качестве наркокурьера вчерашний соузник…

У метасюжета – что очень важно – есть метаразвязка: начало внутренней духовной работы, восхождение частного индивида к своей личности. Чаще всего через новое общение и к Евангельской истине приобщение.

Рассказ «Фамильные драгоценности» в этом смысле особо показателен. Единичная встреча одного из причтённых, но и существенно оступившегося в своем предыдущем существовании успешного горожанина с простаковатым карпатским селянином, которому силы для противостояния лагерным обстоятельствам дает воспоминание о том, как они с земляками в своем молитвенном доме «Христу радовались, Христа радовали», становится точкой отсчета нового этапа жизни. Заинтересованное обращение в добрый час к тексту Писания влечет за собой воскресительное раздвоение сознания. Начинаются диалоги между Я и Я-не-я – эдакий вариант благотворной инвазии и соответственного влияния Супер-эго, по-научному говоря.

Повесть «Запиши меня в свой альбом» вообще выглядит некоторым исключением в ряду других: его герой-рассказчик, криминальный преступник, за плечами которого много тягчайших злодеяний, повлекших за собой осуждение к расстрелу (время действия рассказа, как и большинства сюжетов книжки, – последние годы существования СССР), уже с первых фраз признает свою вину и не очень уповает на единственный оправдательный мотив: к стезе грабежей его, сына многодетной малообеспеченной семьи, изначально подтолкнули насмешки одноклассников, касавшиеся уничижительной бедности, «немодности» парня. Перед читателем по существу искренняя покаянная исповедь смертника. Ее в сегодняшних реалиях вполне можно трактовать и как художественный аргумент против смертной казни: осознание неправедности прожитых в грабежах и разбоях лет у конкретного индивида настолько глубоко, что он и ведущего его по темному коридору исполнителя казни мысленно благословляет: «За мной – человек. Последний. Такой же, как и я. Боже, молю тебя, чтобы смерть не ужалила его». Финальная жуткая «красивость» стиля – смерть-покаяние как граница, отделяющая героя от тьмы преступников и грешников: «На шею, за спиной, – неожиданно все же, откуда он?.. кузнечик сел, клюнул…»

Иногда может показаться, что противопоставление персонажей в плоскости духовной у Е. Аксарина прямолинейно соотносится с их соматической природой по принципу «толстый и тонкий» (вот и абзац, выписанный мною в качестве эпиграфа к этим моим заметкам) вроде бы не оставляет в том сомнения. Прямолинейность всякий раз снимается благодаря точности речевой и поведенческой характеристик. И что касается воспроизведенного абзаца, то ему в тексте предшествует краткая фраза: «Поп молчит. Посапывает». Поп – из ряда совковых попов-фарисеев, он решил, было, поэксплуатировать изможденного парня-соузника за хлеб и сало, да нарвался на неожиданный вариант «народного богословия».

Последовательно выдержанный Е. Аксариным соматический критерий, конечно же, по-особому убедителен, коль речь идет о тюремном, лагерном быте-бытии. Он – данный критерий – у читателя украинского вполне может ассоциироваться с концепцией культуролога Игоря Каганца, утверждавшего в журнале «Перехід IV», что сквозь всю человеческую историю и до наших дней красной (!) нитью идет противостояние типа гомо сапиенс с потомками племен антропофагов: большая мышечная масса, массивный подбородок, приземистая фигура, тяжелый взгляд, – характерные их приметы…

Черты Евангельской притчи проступают почти в каждом сюжете Евгена Аксарина. Соответственно и изложение фабулы движется у него проповеднически пристрастно: то в одно придаточное предложение умещается целый этап жизни персонажа, то подробно фиксируется какой-то бытовой эпизод.

Украинский колорит (почему-то не замеченный и не отмеченный автором предисловия) наполняет ткань этой прозы мировоззренчески важными диалогами, цитатами из песен и поэтической классики, а также нескольких узнаваемых юношеских стихов самого Евгена.

Колорит эстонский, коим изумрудно расцвечены два рассказа «Head reisi» («Счастливого пути») и «Toeline talv» («Настоящая зима»), не менее содержательно значителен. Уклад жизни народа, собирающего камни («Снег еще лежит в перелесках, а эстонец ходит по полю и собирает вылезшие камни: «…Хорошо, что не больше, чем прошлой весной») предстает в каком-то особенно ярком срезе.

В частности сюжет под горько ироническим названим «Head reisi» («Счастливого пути») воспринимается как многозначительная парабола: он и о невозможности для потомка вынужденного переселенца (внука репрессированного эстонца) вернуться в родину своей мечты даже под внешне соблазнительным предлогом реституции, и о том, что земляк-колаборант может оказаться похуже чужака, ибо колаборант закладывает основу губительной этномутации, делая это в то время, когда насильственно выдворенные из родной земли семьи способны именно в противостоянии с чужеродным окружением на чужбине лелеять не только идеализированный образ родины, но и культурно-нравственные ценности, на родине поддающиеся эрозии… Известный вывод Льва Гумилева о том, что идеология одного этноса, проникая на территорию другого, способна вызвать необратимые катастрофические последствия, тоже может быть проиллюстрирован этим небольшим рассказом, достойным быть включенным в любые антологии современной новеллы.

Повторно – и с существенным интервалом – перечитав «Длительное свидание» – эту единственную книгу давнишнего литературного сотоварища, я как-то по-новому остро пережил и то, что «все мы вышли из СССР» (да и вышли ли? да и не возвращают ли нас, первым делом – нас, украинцев – обратно?) – и то, что маленькая eestimaa (эстонская земля), несмотря на все ее потери и утраты, все же способна предстать неким заповедным уголком.

В результате на бумагу легли такие четыре четверостишия, Евгену Аксарину посвященные:

Полночный глас вопиющего в общкультпространстве

Yevhen Aksarin, Eesti

 

Что ж ты, Рашка-замарашка,

в кровушке твой лик,

рыжая твоя рубашка,

тринадцать улик?

 

Детский лепет твой невнятен

в средней полосе:

«Они сами виноваты,

сами, сами, – все!»

 

Бог – не р-р-усский, не яп-п-понский –

видит твое всё,

Он, Всевышний, Он, эстонский,

украми спасен.

 

Бог всесущий, всемогучий,

знаний закрома,

он призрел на всякий случай:

eestimaa.

 

Михайло СТРЕЛЬБИЦКИЙ,
украинский поэт, критик, литературовед,
кандидат филологических наук, член Союза писателей СССР с 1979 г.